Девушка жила на другом берегу Ушаковки, тоже занималась спортом и была настолько хороша, что у меня натурально болели мозги от одной мысли о том, что она может где-то находиться и чем-то заниматься без меня. Несколько повредившись головой на этой почве, я стремился внедриться во все среды ее обитания (кроме школы и туалета) и взять ее существование под полный контроль. Я крутился вокруг нее неотвязно, как луна, бесконечно сидел у нее дома, старался везде сопровождать, нудно пенял, если вдруг она вырывалась куда-то одна — в общем, как мне сейчас кажется, стремительно превращал ее жизнь в ад, а свою — в изнурительный военный поход. Впрочем, правды ради следует сказать, что девушка совершенно не возражала, и мои явно избыточные прыжки вокруг нее воспринимались ею скорее снисходительно и даже отчасти благосклонно.

В старательно спланированной мной тотальной осаде одним из важнейших мероприятий было утреннее сопровождение предмета моей военизированной страсти в школу. Каждое утро я сначала провожал в школу девушку, а потом уже возвращался в свою жизнь, шел в школу и так далее — чтобы вечером опять припереться к ней. В этом провожании была, конечно, еще и довольно дурацкая демонстрация: ее одноклассники шли в школу вместе с нами параллельными курсами или глядели из окон (окна коридора выходили как раз на дорогу), и я, гордо тащивший ее портфель, наверное, слегка раздражал мужскую половину ее класса. Один из ее пылких воздыхателей, насколько помню, испытывал ко мне даже вполне ярко выраженную неприязнь, а с другим — более мирным и уже оставившим свои попытки — я даже со временем стал здороваться. За руку. Ритуал многозначительного здорованья за руку был, вообще говоря, тогда крайне важен: в нем было, помимо демонстрации «уважения», еще и какое-то ритуальное взросление, в которое мы, рукопожимая, друг друга как бы слегка подталкивали. Рукопожимать означало взрослеть самому и взрослить товарища.

Зимой Ушаковка замерзала, и я приходит к ней утром пешком через Ушаковку. От моего дома до ее дома было минут пятнадцать быстрого хода. Она обычно выходила без двадцати восемь. В восемь начинались уроки в школе, минут десять нам было идти, — в общем, без двадцати восемь я ждал ее у дома, а из своего выходил минут двадцать восьмого. Вот такое было простое, устоявшееся расписание. Двадцать минут восьмого — выйти из дому, без двадцати — занять позицию. Затем взять из ее рук портфель, совершить торжественный, как венский вальс, марш до ее школы, перед входом в школу вернуть ей портфель, постоять с ней у входных дверей (это непременно), со значением поздороваться за руку с ее приятелем и бывшим ухажером (который как бы признавал за ней право самой решать), затем «пока» — и я бежал домой. Учился я, кажется, со второй смены, хотя почему-то совсем этого не помню.

И вот за несколько дней до Нового года я глухо проспал.

Причем проспал капитально: обычно я просыпался в семь, а тут проснулся в половине восьмого. Была суббота, мама и папа спали в большой комнате, у них был выходной. В ужасе я понял, что сейчас она пойдет в школу одна. Что она подумает? А что подумают ее одноклассники? А ухажеры и водыхатели??? Они же обретут надежду! В ужасе вскочив на ноги, я решил, что мне кровь из носу за оставшиеся десять минут надо успеть.

Деревянные дома кончились, и, сбежав с берега под откос, я выбежал на речку. Пешеходная тропа была заметна в темноте, но вела немного в сторону от прямого направления к нужной точке на том берегу. Немного пробежав по тропе, я спрямил траекторию полета и помчался по снежной целине. Подбрасывая ноги сильно выше, чем при обычном беге, с развевающимися фалдами овчинного тулупа и забитым холодом ртом, уже начиная задыхаться, я летел над ровной чистой снежной гладью, со стороны напоминая пустой советский автобус, летящий стремительно и азартно (но почему-то немного боком) мимо всех остановок к желанной стоянке. Мои ноги в унтах почти не проваливались в снег, я летел, как набегающий на ленточку финиширующий спринтер. Летел, не сбавляя скорости, но силы и дыхалка подходили к концу. Никогда ни до, ни после я не носился зимой так быстро на такие расстояния.

Почти уже перестав дышать, я подлетел к ее дому. На часах было без семнадцати — я опоздал на три минуты. Но если бы она вышла ровно без двадцати — я бы еще мог видеть ее на первом отрезке пути, до поворота на Баррикад... Но ее не было.

И вообще, на улице было как-то пусто. Я посмотрел на часы еще раз. Ну да, без... уже без шестнадцати. Без шестнадцати — и тут я обалдел — без шестнадцати семь. Было без шестнадцати семь. Я просто проснулся в половине седьмого.

Потихоньку возвращалось дыхание. Сердце еще стучало, но уже как-то поспокойнее. Я стоял без четверти семь посреди спящих домов в Рабочем предместье предновогодним субботним утром на собачьем холоде. Все нормальные люди, включая мою красавицу, мирно спали в тепле. Мне было смешно и холодно (кажется, я забыл надеть свитер). Все было немного как во сне, как будто я еще не проснулся до конца.

Куда я так несся, что где горело? Почему, собираясь как на войну, я даже не взглянул на часы? Мне бы хотелось сейчас, чтобы я — тогдашний — задавал бы себе тогдашнему эти разумные вопросы. Но тогда я, конечно, думал о другом. А нельзя ли как-то пробраться к ней туда, через форточку? — напряженно думал я, восстанавливая дыхание... Но нет, конечно, этот тулуп, унты... а, может, открыть окно? А если проснутся родаки, что, сигать обратно? Вопросы, занимавшие меня тогда, был совсем, совсем другие...

Я развернулся и пошел домой через Ушаковку. Было уже немного светло, совсем немного.

Обратно я шел медленнее, чем обычно, хотя и мерз дорогой. Надо было надеть свитер.